С.П. Андоленко

ДВА ЗНАМЕНИ

 

«Знамя есть полковая святыня, которую защищать до смерти. Оно должно напоминать присягу о том, чтобы до последней капли крови за Веру, Царя и Отечество».

 

О знамя ветхое, краса полка родного,

Ты, бранной славою венчанное в бою,

Чье сердце за твои лоскутья не готово,

Все блага позабыть и жизнь отдать свою.

К. Р.

В « Войне и Мире » графа Толстого есть сле­дующая фраза:

« ....не та победа, которая определяется под­хваченными кусками материи на палках...». Она не понравилась генералу Драгомирову: «Графу Толстому, конечно, известна та особенность че­ловеческой натуры, в силу которой всякая матерьяльная вещь приобретает значение не столько сама по себе, сколько по тем понятиям, которые он соединяет с этой вещью. С этой точ­ки зрения самый ничтожный предмет может стать для человека святыней, сохранение кото­рой для него сливается с сохранением собствен­ной чести и становится неизмеримо выше со­хранения собственной жизни. Мы идем дальше, спускаемся в разряд тех вещей, с которыми че­ловек не соединяет собственно никакого особен­ного значения и которые бросает, как только они отслужили свой срок. Какое чувство возникнет в вас, если незнакомый человек, подойдя к вам и схватив положенную вами подле хоть папи­росницу, бросит ее на пол. Этот человек оскор­бляет этим вас, между тем как в сущности он сделал самое невинное дело, бросил копеечную вещь на пол. Из этого следует, что всякая са­мая ничтожная вещь, становясь принадлеж­ностью человека, обращается как бы в часть его самого до такой степени, что грубый посту­пок относительно ее вы считаете уже посяга­тельством на ваше личное достоинство.

Что верно относительно единичных лично­стей, то еще более верно относительно тех боль­ших сборных личностей, которые называются батальонами, полками. Не представляя по вне­шности одного существа, они нуждаются в та­ких символах, в таких вещественных знаках, служащих осязательным свидетельством внут­реннего духовного единения людей, составляю­щих известную часть. Знамя именно и есть этот символ. В порядочной части все может умереть для войсковой жизни, одно остается неизмен­ным и вечным, насколько вечны создания человека: дух и знамя, его вещественный представитель. Часть, в бою сохранившая знамя, сохранила свою честь неприкосновен­ной, несмотря на самые тяжелые, иногда ги­бельные положения; часть, потерявшая зна­мя, то же, что опозоренный и не отплатив­ший за свой позор человек. Взяв это в соо­бражение, всякий согласится, что кусок мате­рии, который соединяет около себя тысячи че­ловек, сохранение которого стоило жизни сот­ням, а может быть и тысячам людей, входив­ших в состав полка в продолжение его векового существования, что такой кусок материи есть святыня, не условная военная святыня, но свя­тыня в прямом и непосредственном значении этого слова, и что изо всех трофеев это именно тот, который более всего свидетельствует о нравственной победе над врагом».

 

«А егда опасной случай в ретираде учи­нится,   тогда   знамя  от  древка   отодрать надлежит и у себя схоронить или около себя обвить и тако со оным спасаться».

Император Петр Великий

 

Возможно, что, занося эти слова в свой рег­ламент 1716 г., Петр вспоминал, как были спасе­ны многие знамена под Нарвой. С тех пор, сле­дуя его завету, так и спасались попавшие в бе­ду русские знамена. Так было и в Семилетнюю войну, и в кампанию 1799 г., и под Аустерли­цем, так было и в 1914-м году.

Тяжкие испытания выпали на долю полков армии генерала Самсонова, попавших в окруже­ние в августе 1914 г. в Восточной Пруссии.

Исполнить свой долг по отношению к знаме­ни было не легко.

Тяжелая артиллерия и пулеметы, сметав­шие с лица земли целые роты, вообще ставили вопрос о целесообразности присутствия знамен в бою. Ведь знамя служило символом, вокруг которого собирались бойцы, а в новых условиях боя, когда пришлось зарываться в землю и стремиться оставаться невидимыми, казалось, знамени вообще не было места. Некоторые ар­мии, как, например, английская, знамен в по­ход не брали уже с 80-х годов прошлого столе­тия, другие, как германская и австро-венгер­ская, с 1915 г. отослали их в тыл. Только фран­цузы и русские остались при другом мнении и держали всегда знамена при полках... Даже во вторую мировую войну.

Армия Самсонова попала в тесное кольцо окружения. О судьбе ее знамен мы уже имели случай кратко писать на страницах этого жур­нала. Здесь мы возможно подробно разбираем два случая, обращаясь к читателям с просьбой пополнить приведенные нами данные. Оба свидетельствуют о геройском, жертвенном духе, одушевлявшем офицеров, унтер-офицеров и ря­довых Императорской Армии, от которых мы не отделим и представителей военного духовенст­ва.

Какие чувства питали к своим знаменам и штандартам русские офицеры, ясно вырисовы­вается из следующих двух выписок из воспоми­наний    полковника    Успенского,    106-го    пех. Уфимского полка, и генерала графа Нирода, ко­мандира л. гв. Драгунского полка:

«На душе было невесело. Несмотря на страшную усталость, я въ эту ночь заснуть не могъ въ той хате, где пришлось ночевать, настолько нервы мои были напряжены. Забота о полковом знамени, зашитом у меня в шинели, не давала мне покою. Я снял с себя эту шинель, повесил ее в углу около икон и сам не отходил отсюда. Все те статьи закона, на которых мы, офицеры и солдаты, были воспитаны, о хранении и спа­сении знамени, как полковой святыни, и о стра­шной ответственности, как моральной так и юридической, за потерю знамени, неотступно стояли в моем уме. Почему командир не снял с меня этой ответственности вчера, по окончании боя. Почему не охранять знамя караулом, как всегда, а не потайно, одним человеком. Мысленно упрекал я командира полка. Ведь вот, сейчас, ночью, когда полное изнурение и глубо­кий сон объяли весь полк, немцы могут ворвать­ся в эту хату и что я смогу сделать? Я нервничал, волновался, хотел опять идти к команди­ру полка... но в то асе время начинал оправды­вать командира, упрекать себя в малодушии и трусости... и так до рассвета, в полубреду, про­вел всю эту ночь» (полк. Успенский).

«Живо припоминаю одну мысль, гвоздем за­севшую у меня в голове и не покидавшую меня весь день. Куда девать штандарт в случае неу­дачи, если нам отрежут единственный путь к отступлению. Под командой в этот день было около 1.000 человеческих жизней, а я думал и мучился о куске шелковой материи, прибитой к куску дерева. Что же это значит? Теперь, когда у нас все потеряно, значение этого куска материи еще ярче выступает и еще более понят­но. Это была эмблема всего святого, всего соеди­няющего, без чего немыслима никакая право­вая организация, и за нее то я боялся больше, нежели за все человеческие жизни, мне пору­ченные» (гр. Нирод).

Один из приводимых нами эпизодов относит­ся к гвардейскому полку, л. гв. Кексгольмскому, а другой к армейскому, 29-му пехотному Чер­ниговскому. Оба полка были старыми, Петров­скими. Оба, по завету своего основателя, спас­ли, несмотря на, казалось, безвыходное положение, в которое они попали, свои знамена и свою честь.

 

ЛЕЙБ-ГВАРДИИ КЕКСГОЛЬМСКИЙ ПОЛК

 

Полк этот своим сопротив­лением 27-29 августа дал воз­можность отойти разбитому XV корпусу. Из германских дневников и полковых памя­ток видно, что за эти три дня все полки их I армейского кор­пуса, имели дело с Кексгольмцами.

Уже 28 августа полк вы­держивает тяжелый бой со 2-й германской пехотной диви­зией. Генерал Головин пишет: «Вскоре после полудня выяс­няется наступление немецкой пехотной диви­зии на Ронцкен. Огонь многочисленной артилле­рии сопровождает это наступление, противоставить [так в тексте] которому ген. Кондратович может толь­ко л. гв. Кексгольмский полк. Громадное превос­ходство в силах немцев заставляет этот полк отодвигаться. Но отходит он шаг за шагом, оса­живая в общем направлении на Лана ». О том, какое сопротивление оказали врагу Кексгольмцы косвенно свидетельствует германская офи­циальная история войны: «Атака 2-й дивизии развивается очень медленно. Эта дивизия поте­ряла свой прежний боевой дух».

«В поле ржи, к югу от Ронцкен, среди ва­сильков (эмблема полка) лежит оставшаяся вер­ной долгу рота Кексгольмцев, целикомъ ско­шенная немецкими пулеметами».

29-го положение ухудшилось. На оставшиеся 8 рот под д. Радомин навалилось уже две диви­зии. На следующий день из всего полка отсту­пали только две роты со знаменем. По мере продвижения, к остаткам полка присоединились отдельные небольшие группы, что составило еще одну роту. Окруженные со всех сторон Кексгольмцы сильно беспокоились о судьбе своего знамени.

Знамя Лейб-Гвардии Кексгольмского полка

Уже в ночь с 29 на 30 августа, сознавая поч­ти неизбежную гибель, командир полка, генерал-майор Малиновский, приказал срезать полотни­ще знамени и передал его подпоручику Кон­стантину Анучину, как молодому, высокому и худому, дабы обмотанное вокруг тела знамя не бросалось бы в глаза. Древко с двуглавым орлом продолжал нести знаменщик.

К рассвету увидели д. Валлендорф. С севера и северо-запада начался артиллерийский обст­рел. Командир созвал офицеров. Древко было уничтожено, а навершие закопано в землю. Судьба скобы нам неизвестна. Место отмечено на карте. Выбрали двух лучших коней, на которых посадили Анучина и призванного из запа­са унтер-офицера Васильева, служившего в ка­дровый период л. гв. в Уланском Его Величест­ва полку и ген. Малиновский приказал им проби­раться со знаменем в Россию, а всем остальным Кексгольмцам, разбившись на мелкие группы, пробиваться через окружение.

Отметим, что запас синего шелка, находив­шийся на древке, был снят и спрятан. Некото­рые офицеры взяли по маленькому кусочку по­лотнища. Всего в Россию пробилось 6 офицеров и около 400 солдат, в числе их была в полном составе пулеметная команда.

«5 октября», пишет принявший остатки полка в Варшаве ген. Адамович, «один из офи­церов, пробившихся из окружения, передал мне крохотный обрывок синего полотнища, взятый им при снятии знамени с древка. Много време­ни спустя, делопроизводитель по хозяйственной части, состоявший постоянно при обозе, пред­ставил мне хранившуюся в канцелярской дву­колке синюю, скрученную в трубку длинную полосу шелка, очевидно — оставшуюся на древ­ке при срезывании полотнища и сорванную с древка перед его закапыванием и как-то выве­зенную и сохранившуюся».

Это были единственные части знамени, вы­несенные из окружения.

Что же касается полотнища, то судьба его была другая.

Расставшись с полком на рассвете 30 авгу­ста, Анучин и Васильев пустились в путь. Они поскакали на юг, но счастье им не улыбнулось. Вскоре они попали под ружейный огонь и обе лошади были убиты. Они спешились и стали пробираться среди кустов. Где они маялись до ночи, где они шли и где ночевали, они не зна­ли сами. Со всех сторон раздавалась стрельба, виднелись и слышались немцы. С рассветом 31 августа, изнеможенные и голодные, они снова пустились в путь, но, пробираясь в кустах, нат­кнулись на какой-то патруль.

Васильев встал во весь рост и со словами: « Ваше Высокоблагородие, спасайте знамя, я их задержу », начал стрелять. Немцы ответили. Ва­сильев успел выпустить одну обойму и упал смертельно раненным. У него из горла хлынула кровь, и Анучин смог расслышать только его последние слова: «Бегите, спасайте знамя». Ге­рой Васильев своей смертью спас знамя, дав возможность Анучину уйти от немецкой заста­вы. Пригнувшись к земле, то ползком, то на четвереньках, подпоручик скрылся в лабиринте пересекающихся тропинок.

Весь день, до вечера, Анучин, обернутый знаменем под походным мундиром, искал выхо­да. Казалось, что спасение близко, но он был окружен внезапно налетевшим разъездом и взят в плен. К счастью, немцы его не обыска­ли...

Трагедия 2-й армии оканчивалась. Пленные отводились в тыл. Вот что пишет бывший пол­ковой адъютант Кексгольмского полка, полков­ник Янковский о встрече с Анучиным:

«С чувством затаенного беспокойства, каж­дый из нас осматривал вновь подводимую пар­тию офицеров, страшась найти в ней Анучина. К своему неописуемому ужасу, в одной из них мы увидели и нашего знаменосца. Красноречи­вый разговор немигающих глаз нам пояснил, что знамя при нем. Картина спасения знамени унтер-офицером Старичковым стала перед на­шими глазами. Наш путь еще не кончен, наш долг еще не выполнен. Знамя должно быть спа­сено и доставлено в Россию. Окружив подпору­чика Анучина, мы старались, не привлекая все­общего внимания, охранять его. В городе Нейсе нам удалось попасть в одну из комнат казарм, где находился и подпоручик Анучин. Потяну­лись печальные дни нашего заточения».

«Немцы что-то тщательно искали», записы­вает ген. Адамович. «Ходили слухи, что они искали знамена. Казалось, что при этих усло­виях сохранившегося чудом у Анучина знамени спасти невозможно. Однажды ночью, когда по­сле обхода стражи все наружно затихло, все «спавшие» офицеры, бесшумно, по одиночке, собрались в комнате командира. В 1926-м году, полковник В. И. Чашинский мне писал: «Про­шло уже почти двенадцать лет с той страшной ночи, но все происшедшее стоит у меня перед глазами. Совершалось священнодейственное святотатство. С лицевой стороны знамени был вырезан Лик Спаса Нерукотворенного. Знамя разорвали, куски расщипали на мелкие куски и сжигали в печи. Оставили один из угловых рос­сийских гербов и один большой лоскут, как до­казательство сохранения частей нашего знаме­ни. Эти неуничтоженные три части вложили между доской и жестью большой иконы, ока­завшейся у отца Константина Введенского, и с этой иконой они были ему переданы на хране­ние. Когда же отца Константина переводили в другой лагерь (он умер в плену), то он передал эту икону трем нашим полковникам».

«Из опасения раскрытия тайны», продолжа­ет ген. Адамович, «командир приказал, чтобы никто не оставлял у себя ни одной частицы зна­мени. У некоторых все же, кроме частей зна­мени, запрятанных в икону, сохранились: боль­шая корона с одного из угловых гербов, герб царства польского с крыла российского герба и наружная кромка с шитой звездой. В после­дующих частых обысках ни одна часть знаме­ни не попала в руки немцев».

Чувства, волновавшие офицеров при частич­ном уничтожении знамени, очень живо передает полковник Янковский:

«Приняв решение, командир полка прика­зал, после вечерней укладки, когда весь лагерь заснет, всем офицерам приступить к работе, выставив к дверям комнаты сторожевых, на обязанности которых было предупредить при приближении немецких дозорных, обходивших все помещения по несколько раз в ночь.

Наступил трагический момент в нашей жиз­ни, когда каждый из нас, с торжественным бла­гоговением прикасаясь к священной материи знамени, разделял его на части, во имя его же спасения. Безмолвно выполняя эту страшную по существу, но необходимую по создавшемуся по­ложению работу, каждый из нас рисовал себе картины первой присяги, первого целования и всегдашнюю торжественность выноса знамени под звуки исторического полкового марша.

Прислушиваясь к малейшему шуму и шо­роху, при слабом свете огарка Кексгольмцы спешно делали свое дело, превращая части зна­мени, подлежащие уничтожению, в пушистую волну синего шелка, густо перемешанную с се­ребром и золотом. Большое присутствие метал­ла в пушистом шелку, делало знамя несгорае­мым. В слабом пламени печи медленно тлели разрозненные остатки полковой святыни, дабы по дыму из трубы немцы не могли бы обнару­жить нашего священнодействия. Многие офице­ры, желая принять участие в сохранении зна­мени, решили оставить и небольшие части его для более наглядного воспроизведения знамени впоследствии. Тяжело было отделять себя от полковой святыни».

Ища знамена, немцы не стеснялись развора­чивать иконы. Один такой случай увенчался ус­пехом. В связи с этой новой опасностью, остат­ки полотнища были вынуты из иконы, двугла­вый орел с частью канвы взял на себя полков­ник Владимир Иосифович Чашинский, икону Нерукотворенного Спаса — полковник Георгий Львович Буланже, а вензель Государя — пол­ковник Владимир Эрнестович Бауер.

Полковник Богданович вспоминает: «Около двух лет я сидел в плену в Крефельде, где на­ходилась главная масса Кексгольмцев, во главе с командиром полка. Старший полковник, пол­ковник Бауер, не снимал с себя шинели ни ле­том, ни зимой и даже спал в ней. Я его неодно­кратно спрашивал, особенно летом, почему он мучается в теплой шинели, на что он отвечал мне и всем, что его замучил ревматизм и он спа­сается только шинелью, а врачам не верит. По­том выяснилось, что Бауер носил зашитым в его шинель полковое знамя».

В сентябре 1914 г. командиром восстанавли­ваемого полка был назначен генерал Адамович. Перед отъездом на фронт он представлялся Го­сударю Императору. Государь был уверен, что знамя Кексгольмского полка в руки немцев по­пасть не могло.Вот какой произошел разговор:

«Вы получили ваше знамя?»

«Никак нет, Ваше Императорское Величество, но разве знамя спасено? Мы ничего не зна­ем».

«У немцев вашего знамени нет. Мне говорил военный министр, что знамя доставлено... Впро­чем, если знамени еще нет, возьмите с собой старое полковое знамя. Но ваше знамя погиб­нуть не могло. Знамя вернется полку».

О судьбе знамени в полку ничего не было известно, когда начали получаться письма от пленных офицеров из Германии. В них часто писалось о «Зине». «Зина с нами, шлет при­вет старику», «Зине лучше», «Зина надеется вернуться к старику » и т. д.

Но первое определенное известие о спасении знамени привезла в Россию как будто вдова ге­нерала Самсонова, ездившая в Германию разыс­кивать тело генерала и побывавшая в лагерях военнопленных.

По окончании войны пленные были освобож­дены. Все части спасенного знамени были выве­зены из Германии. Один из полковников от­правился в Петербург. С ним вернулся в Рос­сию и образ Нерукотворенного Спаса. Полковник давно скончался. Судьба хранившегося им куска полотнища неизвестна. Другой полковник возвратился на свою квартиру в Варшаве; он тоже умер и как распорядился своим куском, неизвестно. Только полковник Чашинский очу­тился на територии, занятой Добровольческой Армией, и мог представить хранимый им кусок полотнища по команде. После эвакуации Крыма он хранился в Русском Кадетском Корпусе, ди­ректором которого был генерал Адамович. Вот что он пишет:

«В 1921 г. на мое служебное попечение были переданы все сохранившиеся регалии Импера­торской Армии... с душевным трепетом увидел я среди срезанных полотнищ знамен угловой герб от знамени родного пола с прикрепленной к не­му запиской “л. гв. Кексгольмский полк”. На­ше знамя вернулось».

Кроме орла, генерал Адамович получил еще в эмиграции семь мелких частиц полотнища.

Не будь революции, подвиг спасения знамени был бы отмечен внесением в полковые списки имен доблестных Кексгольмцев: генерала Малиновского, за отдачу распоряжении по спасению знамени, и за сохранение его в плену: полков­ников Чашинского, Буланже и Бауера, подпо­ручика Анучина (впоследствии разстрелянного большевиками), отца Константина Введенского и, возможно, старшего унтер-офицера Василье­ва, принявшего геройскую смерть во имя спа­сения полковой святыни [1].

 

29-й ПЕХ. ЧЕРНИГОВСКИЙ ГЕНЕРАЛ-ФЕЛЬДМАРШАЛА ГР. ДИБИЧА – ЗАБАЛКАНСКОГО ПОЛК

 

История спасения этого знамени кажется еще более чудесной. Два раза оно было спасено в бою, первый раз — 23 августа, под Орлау, а второй раз при окружении полка, 30 августа. Вынесено оно было в Россию сразу же по окон­чании боев, при совершенно исключительных обстоятельствах и уже в октябре 1914 г. возвра­щено в полк.

К глубокому сожалению история сохранила только одно имя отца Иоанна Соколова. Имена многих других, жертвенно содействовавших со­хранению знамени, остались неизвестными.

Первый эпизод подробно описан полковни­ком Богдановичем, офицером штаба 6-й пехот­ной дивизии, производившим расследование на следующий день после боя под Орлау. Из его книги « Вторжение в Восточную Пруссию в ав­густе 1914 г. », изданной в 1964 г., мы позволили себе заимствовать следующие выдержки:

«Командир 29-го Черниговского полка Алек­сеев, находившийся за центром боевого располо­жения, увидя отходившие части его полка, выз­вал последний резерв, знаменную полуроту, приказал развернуть знамя и во главе полуро­ты, имея знамя справа, а полкового адъютанта, поручика Голубева, слева, пошел в контр-атаку против немцев, появившихся уже на плато к северу от высоты 189. Полковник Алексеев сразу был ранен в шею, подбежавший фельдшер хо­тел перевязать рану, но Алексеев крикнул ему: « Нашел время заниматься перевязками, уходи вон! » В следующий момент немецкая пуля в, рот прекратила жизнь доблестного командира полка, сложившего свою голову под знаменем родного полка... [2]

Как магнит притягивает железо, так и вид гордо   реющего   знамени   неудержимо   влек   к полковой святыне и немцев и Черниговцев [3]. Завязалась упорная борьба. Первые стремились овладеть самым почетным боевым трофеем, который может дать поле  брани,   вторые  рвану­лись на защиту своей военной чести и своего полка. Трижды раненный знаменщик наконец выпускает из своих ослабевших рук знамя, его подхватывает  поручик  Голубев.   Падает  смертельно раненный поручик Голубев у тела своего командира, а знамя подхватывается следую­щим Черниговцем, и опять продолжается эпическая борьба; немцы пишут: «Может быть не существует в мире другого военного трофея, за обладание которым шла бы такая героическая и драматическая с обеих сторон борьба, как ве­лась за знамя Черниговского полка. Снова падает убитым Черниговец, державший свое зна­мя, тогда раненый знаменщик срезает полотни­ще и прячет его у себя на груди. На этот раз поднимается уже древко, снова идет смертельная схватка за него, груда трупов и раненых растет и растет...»

Немцы не могут овладеть древком. Отогнанные от него, они теперь решили ружейным и пу­леметным   огнем   истребить   всех   защитников древка. Это им не удалось, древка больше не видно, как нет  больше ни  одного  Черниговца, стоящего на ногах в этом печальном месте, все или ранены или убиты. Но все же немцы не могут овладеть знаменем, все доступы к нему теперь находятся под жестоким обстрелом дру­гих Черниговцев...

Попытки немцев подойти к месту  знамени обходятся им слишком дорого. Находящиеся у древка раненные Черниговцы, не зная, как окон­чится бой, частями разбитого затвора, выламы­вают Георгиевский крест из копья знамени,  а древко  пытаются  закопать,  сломать  на  куски, древко ни у кого не хватает физических сил, и недостаток этих сил не дал возможности зако­пать древко на поле, заросшем волчаном. Ата­ка Берникова, картечь Слухоцкого, контр-атака Алексеева и удар Цимпакова снова погнали немцев, но для далекого их преследования уже не было организованных сил. Наступили сумерки, густой, туман, шедший клубам из рассщелины р. Алле, еще более усилил темноту...»

С наступлением темноты явилась наконец возможность добраться до того места, где про­изошел рукопашный бой за знамя. К несчастию первым попавшим на это место был егерь Аве, 1-го егерского батальона, он и подобрал древко.

«Как только стих бой», продолжает полк. Богданович, «Черниговцы бросились к тому месту, где шла такая нечеловеческая борьба за их знамя. Горы убитых и раненых окружали это место. Докопались, наконец, до знаменщи­ка, подпрапорщика, он был тяжело ранен, но был еще жив, говорить не мог, лишь жестом указал на свою грудь на вопросы о знамени. Расстегнули залитую кровью гимнастерку и под ней нашли полотнище знамени. На вопро­сы о древке никто из раненых ничего не мог сказать, кроме того, что в темноте его кто-то вы­тащил и унес. Решили поиски древка и выло­манного из копья Георгиевского креста отло­жить до утра. Утром нашли в волчане крест, но древка найти не удалось к глубокому горю и отчаянию доблестных Черниговцев».

Назначенный 1 сентября командиром полка генерал Ступин впоследствии писал: «Рука немца не коснулась знамени. Несколько немцев бросились, чтобы взять знамя, но раньше чем добежать до него, были переколоты. Положение только такое, что унести знамя не было возмож­ности. Солдаты спороли знамя и одному из них навернули на тело».

Древко попало в руки немцев. При каких точно обстоятельствах выяснено не было. В до­несении XX германского армейского корпуса было сказано следующее: « 23 августа 1914 г., в бою под Орлау, егерский батальон графа Иорка, после того как русские были оттеснены, на­шел в их окопах, под грудой убитых, знамя рус­ского полка фон-Дибича. Но полковая история 147-го полка уточняла, что дело шло не о знаме­ни, а о древке, без полотнища и без Георгиев­ского креста, но со скобой. История егерей так описывает бой: «Затем отход... настроение уг­нетенное, никто не говорил ни слова от отчая­ния неудачи и громадных потерь батальона. Он потерял 17 офицеров и 254 н. чина. Древко зна­мени русского 29-го полка было найдено под кучей убитых, поздно вечером, егерем Аве...».

Впоследствии, несомое подобравшим его еге­рем Аве, древко парадировало в Берлине и бы­ло поставлено в Цейхгауз.

Полковник Богданович предполагает, что Аве набрел в темноте на место боя и случайно ему попалось древко. Было тихо и покойно и никакого боя за древко Аве не пришлось вести. «Я думаю, что Аве просто запутался в отдель­ных очагах боя, которые были брошены и на­ми и немцами. Не забудьте, что это был пер­вый бой и бой очень упорный и, как первый бой, очень кровопролитный».

Дальнейшая судьба знаменщика, имя кото­рого мы не установили, была следующей. Эва­куированный в Иейденбургский госпиталь, он сначала был взят в плен, но потом, при вступле­нии в город отряда генерала Сирелиуса, был ос­вобожден и с описанием его подвига отправлен в Варшаву. Полковник Богданович свидетельст­вует, что Высочайшим приказом он был про­изведен в подпоручики и награжден орденом св. Георгия.

24-го утром в расположение полка прибыл командир XV корпуса, генерал Мартос. Спасен­ное знамя было ему представлено и тут же прибито к казачей пике. В таком виде оно вновь стало в строй полка, порученное новому знамен­щику.

Но на этом не оканчивается история знамени Черниговского полка. 30 августа, после несколь­ких дней тяжелых боев, Черниговцы оказались в окружении. 700 человек пробились. Знамя вынести не удалось. Оно было вновь снято с импровизированного древка и вновь спрятано на солдатской груди, под гимнастерской. Знамен­щик попал в плен.

 

В одну из ночей после последнего боя, плен­ных Черниговцев и Полтавцев разместили в большом сарае,

под охраной часовых. Беспоко­ясь об участи знамени и страшась обыска, хра­нивший его солдат узнал среди бывших в са­рае своего полкового священника, отца Соколо­ва. Он подполз к нему в полумраке сарая и до­ложил о спасении знамени. Считая, что священ­нику было бы легче сохранить знамя, чем про­стому солдату, он просил его принять от него полотнище. Батюшка согласился. Тут же, не спуская глаз с часовых, солдат передал знамя священнику, а последний спрятал его под рясу.

Утром отца Соколова вызвали в лазарет к умирающим. Воспользовавшись этим, он просил сестру милосердия забинтовать знамя на нем, что и было исполнено.

Вскоре в барак явился немецкий офицер и объявил, что император Вильгельм приказал от­пустить на родину одного священника и десять солдат, которые могли бы свидетельствовать о том, как хорошо немцы обращаются с пленны­ми. В бараке было несколько священников, но выбор пал как раз на отца Соколова. На другой день было подано две подводы, на которых ба­тюшку и солдат в сопровождении немецкого ун­тер-офицера двинули в направлении границы. Сразу по возвращении отец Соколов отправился в Ставку, в Барановичи, где лично передал спасенное им знамя Великому Князю Николаю Николаевичу. Увы, фамилию солдата, передав­шего ему знамя, батюшка не знал.

По реставрации и укреплении на новом древ­ке, знамя было возвращено в полк. Отец Соко­лов был принят Государем и лично награжден им золотым крестом на Георгиевской ленте. Вот что писали тогда газеты: «Государю Императору, в 29 день минувшего сентября, благоугодно было лично Высочайше пожаловать при пред­ставлении Его Императорскому Величеству свя­щеннику церкви, 29 пех. Черниговского Генерал-Фельдмаршала графа Дибича Забалканского полка От. Иоанну Соколову, за спасение пол­кового знамени, золотой наперсный крест на Ге­оргиевской ленте, из кабинета Его Императорского Величества».

Старое же древко осталось у немцев. Пол­ковник Богданович пишет:

«Зима 1938-го года. Я в Берлинском воен­ном музее, перед легендарным древком знаме­ни 29-го Черниговского полка. Следы сабельных ударов, выбоины, царапины и рыжие пятна кро­ви покрыли все древко. Дыра в копье на месте выломанного из него Георгиевского креста зия­ет грозной слепотой. В глубоком душевном вол­нении стоял я перед немым, но, одновременно, и слишком красноречивым свидетелем того, как в злобном вое шрапнелей, в зловещем стрекота­нии пулеметов и в предательском визге ружей­ных пуль, в лязге скрещивающихся штыков и в глухом треске ударов прикладами, в клубах пы­ли, в тяжелом вихре первого боя, с короткими, хриплыми выкриками « Ура » шла смертельная борьба за обладание знаменем. Сколько людей, бившихся за обладанием им, покоится уже 50 лет в вечном сне братских могил у Орлау.

В скупом свете берлинского зимнего дня, бес­конечно одиноким, заброшенным и забытым пленником казалось древко, в его пустом копье чудился какой-то суровый укор... Я уходил с такой болью в сердце, с какой, вероятно, ухо­дят после свидания из тюрьмы, в которой нахо­дится в пожизненном заключении близкое и дорогое существо».

 

Впервые опубликовано: Военная быль. Париж. 1968. № 90 (март). С. 6–13.

При перепечатке сохранены все орфографические и стилистические особенности оригинала.